Шотландец в Америке - Страница 51

Дрю вдруг понял причину своей злости: Габриэль: ему стала чересчур близка, потому-то каждая ложь ее — точно нож в сердце.

Он резко отодвинулся, застегнул рубашку, надел штаны. И швырнул Габриэль ее одежду, не обращая внимания на боль в ее глазах.

— Дрю?

— Одевайся, — холодно ответил он, отвернулся и пошел к коням. И даже зажмурился, терзаясь острым сожалением. Нет, он должен освободиться, забыть эту женщину! Но как это сделать, если она задела его сердце, чего прежде не удавалось никому? И как можно любить женщину, которой не веришь?

Мысленно он помимо воли услышал голос отца:

«Твоя мать была шлюхой. Ты не мой сын. Ты это хотел узнать?»

Нет, он не хотел этого знать — просто понимал, что знать надо. Только лучше бы это знание пришло потом, ко взрослому мужчине, а не к одинокому несчастному мальчугану, который никак не мог уразуметь, почему его так ненавидят. Узнав причину, он уже потерял способность верить. И пришел к убеждению, что вообще не достоин чьей-то любви.

На вот он побывал на небесах — и только затем, чтобы оказаться низвергнутым в преисподнюю.

Он обернулся. Габриэль одевалась. Короткие волосы, растрепавшиеся в страстных объятиях, припухшие от поцелуев губы… В глазах ее стыла мольба, но держалась она прямо и гордо.

— Я никогда об этом не пожалею, — повторила она с вызовом.

Дрю до боли хотелось обнять ее, нашептывать сотню ласковых слов, снова слиться с ней в упоительном ритме страсти. Более того, он знал, что Габриэль с радостью откликнулась бы на его зов.

Но он ей не доверял.

— А я уже жалею, — с горечью ответил Дрю. — Едем.

Вскочив на лошадь, он поскакал прочь и даже не оглянулся. Пусть себе едет одна и глотает пыль из-под копыт его лошади.* * * Габриэль понимала, что совершила ошибку. Она понимала это с самого начала, но не представляла всех ее ужасных последствий. До тех пор, пока не увидела во взгляде Дрю опустошенность, боль и отчаяние. Этот взгляд отвергал ее бесповоротно.

Ей хотелось рассказать ему все. Всю правду. Но разве она смеет? Она же знает, с какой любовью и заботой Дрю относится к Кингсли. Как же она могла сказать, что его друг — убийца? Разве можно заставить его выбирать между нею и другом? А что, если бы он выбрал Кингсли?

Тогда бы она просто умерла.

Но как же ей больно вот сейчас, сию минуту! Хуже, наверное, и быть не может. И, в конечном счете, что лучше? Чтобы Дрю предпочел ей Кингсли — или чтобы уехал прочь, даже не оглянувшись?

Габриэль все еще помнила жар его тела, силу его рук, нежность поцелуев. И смутно сознавала, что горячие слезы текут по ее щекам.

Что же она наделала?

12.

На следующее утро Габриэль, подпрыгивая на сиденье хозяйственного фургона, изо всех сил высматривала, не появились ли где индейцы. Ей казалось, что перед ней лежит совершенно безжизненная равнина. Прерия — это бескрайняя, выжженная солнцем земля, кое-где поросшая редким кустарником и отмеченная редкой россыпью камней, этот унылый ландшафт вполне соответствовал ее мрачному настроению.

Она провела беспокойную ночь. Может быть, рассказать обо всем Дрю? Может быть, доверить ему, его чутью и врожденной порядочности свою жизнь? Да, Габриэль хотелось открыться ему… Но что, если Дрю ей не поверит? Что, если ей придется оставить перегон и она никогда не узнает всей правды о Кингсли? И, что еще хуже, если она расскажет обо всем Дрю, не поставит ли она тем самым и его в опасное положение?

Фургон подпрыгнул на камне, который Габриэль не заметила, — и девушка едва удержалась на сиденье. Нет, надо быть повнимательнее, подумала она и, крепче сжав поводья, тяжело вздохнула.

Готовя завтрак, она из разговора двух погонщиков узнала о Кингсли кое-что новое. Оказывается, он создал свое ранчо «Круг-К» двадцать пять лет назад, располагая достаточной суммой.

Двадцать пять лет назад. Именно тогда отец переехал из Техаса на Восток, тоже с некой суммой, а также — тайной, которая со временем стала причиной его смерти. Невозможно, чтобы это было случайное совпадение, но какую пользу Габриэль могла извлечь из этой новости? Это не доказательство, а только подтверждение ее собственных подозрений, не более того.

День тянулся еле-еле, и немало часов Габриэль провела, глядя вслед первому фургону, в котором ехал раненый Кингсли. И о Джеде она думала, потому что стала ощущать к нему своеобразное уважение, даже нежность.

Опять он сегодня утром плохо себя чувствовал — ревматизм, говорит, разыгрался. Повар передал ей большую часть своих обязанностей, в том числе и выпечку хлеба, и уже одно это говорило о том, как он плох. Хлеб и пироги были предметом его особой гордости. Он близко не подпускал Гэйба к выпечке, но она, конечно, наблюдала за тем, как он все делает, и многому научилась. Хлеб у нее получался не таким пышным, как у старого повара, но был вполне съедобен. Ей можно было этим гордиться, хотя бы испытывать удовлетворение, однако Габриэль чувствовала себя очень несчастной. О чем бы она ни начинала думать, мысли ее все равно возвращались к Дрю и к его взгляду — отвергающему, холодному, безжалостному.

И весь долгий жаркий день этот взгляд преследовал ее неотступно.* * * Каждый толчок фургона причинял Керби нестерпимую боль, но его куда сильнее беспокоило самочувствие Джеда. Лежа на жесткой, словно камень, койке и стараясь не свалиться с нее при каждом толчке, он думал о старике. Вряд ли Джеда мучает только ревматизм. Старик неподвижно, как будто одеревенев, сидит на козлах и правит упряжкой мулов почти машинально и молча, без обычной, весьма живописной брани. То, что он не ворчит, верный признак неблагополучия.